class="p1">Все-таки к утренней службе мы вернулись в Абалак. Вокруг монастыря обильно цвели тополя, а в высокой синеве с белыми неподвижными облаками, и правда, летали не то стрижи, не то воробьи. Владимир не переставал удивляться красоте мира, а мне было все равно. И на пернатых, и на духоту. Мне жутко хотелось спать! Я был не выспавшийся и раздраженный из-за слишком раннего подъема. Но потом сон постепенно развеялся, я отвлекся на дела послушника. Мне было любопытно, чем он живет. Сразу после службы и завтрака настоятель поручил Владимиру съездить в Тобольск в Духовную семинарию, куда он не так давно отдавал на реставрацию несколько старинных храмовых икон.

И там я увидел ее.

Русые волосы на прямой пробор и большие голубые глаза. Кожа белая, чистая, без намека на макияж. Нелепое бесформенное серое платье полностью закрывало, уверен, приятную мужскому глазу девичью фигуру. На голову был накинут белый платок, завязанный на шее, длинные его концы – переброшены через плечи на спину.

– Привет, Оля! Мы как раз к тебе, – Владимир вытер ладони о подрясник. – За иконами. Настоятель сказал, что они уже готовы.

– Да, готовы, – ее нежный голос был очень приятным на слух. – Здравствуй, Вова. И Вам здравствуйте. Проходите за мной.

– Это Матвей, паломник, – зачем-то представил меня ей послушник, когда мы шли за ней по широкому коридору иконописной школы. На стенах бирюзового цвета висели работы выпускников разных лет.

Ольга неловко обернулась, вскользь посмотрела на меня и тут же опустила глаза в пол.

Здание семинарии было старинным: потолки высокие, а стены – толстенные, что легко угадывалось по ширине подоконников, на которых стояли клетки с певчими птичками. Их приятные щебетания и пересвисты разносились по практически пустому помещению. В остальном, в коридорах было тихо. Ольга рассказывала нам, что ученики на каникулах, работала только реставрационная мастерская, и еще несколько семинаристов занимались в летней школе.

На второй этаж уходила лестница, на каждой из ступенек был написан какой-нибудь из грехов: гордыня, зависть, неправда, сребролюбие, леность, какое-то лихоимство… От этих слов мне стало не по себе – в каком же стрессе они, должно быть, тут учатся и работают, если постоянно приходится себя держать в руках, чтобы случайно не совершить плохой поступок или не подумать о плохом! Меня мама, например, всегда ограждала от лишних переживаний. Даже когда я сбил пешехода, как-то раз возвращаясь из ночного клуба за рулем новенького Lamborghini, она не разрешила мне навестить его в больнице. Стресс плохо бы сказался на моем самочувствии. А я в то время как раз вернулся на каникулы в Москву и должен был отдыхать от напряженной учебы в Оксфорде.

Мы зашли вслед за Ольгой в просторную комнату с большими окнами, которые давали много света, и это несмотря на то, что через них с улицы заглядывали пышные кусты сирени. У каждого из окон было обустроено рабочее место. Мы приблизились к столу Ольги, заставленный красками, маленькими шпателями, какими-то открытками. Кисти, бутыльки, банки с серо-бурой водой…. На ее стуле лежал любовно связанный цветастый круглый коврик, а над столом склонялась выключенная настольная лампа.

В комнате работали еще две девушки. Пока Владимир смущенно болтал с Ольгой, я с любопытством рассматривал их. Они вежливо поздоровались, когда мы вошли, и продолжили работать. Одна, в черном платье и в сером фартуке, работала над огромной иконой с двумя святыми, я таких еще не видел. Икона была такая старинная, что изображение едва можно было разобрать: краски поблекли, позолота облезла. Но под ловкой тонкой рукой вновь начинали появляться утраченные элементы синих одежд. Я заметил, что девушка постоянно посматривала на свой рабочий стол. На нем лежала такая же готовая икона, но меньшего размера, и фотоснимок старинной иконы до реставрации: прогресс был очевиден.

Вторая, в белой блузке и синей юбке, закрыв пол-лица маской, снимала старые слои темной олифы с небольшой иконы, написанной на толстой деревянной доске.

Девушки были очень красивые, хотя их волосы и фигуры скрывали платки и мешковатая одежда. В мыслях всплыло словосочетание «русская красота». Они были намного симпатичнее тех, что мы брали с собой в круиз в Испании. Только вот реставраторы даже не задержали на мне взглядов, а одна даже надела наушники, чтобы нас не слушать, и снова погрузилась в работу.

– Вот, эта уже закончена, – Ольга передала Владимиру образ, и он будто невзначай коснулся ее пальцев. Щеки девушки тут же порозовели. Она то поправляла платок тоненькой рукой с серебряным колечком с крестиком, то одергивала свое старушечье платье, предлагая Владимиру во что-нибудь завернуть образы, чтобы не повредить лак и красочный слой. Видимо, она не ожидала, что мы приедем в первой половине дня, поэтому работы не были готовы к перевозке.

Послушник согласился, что так будет лучше, поэтому отдал ей образ обратно, снова коснувшись ее рук, и та снова залилась румянцем. Уровень приторности ситуации зашкаливал. Я закрыл глаза и под шуршание бумаги и пузырчатой пленки представил, как я беру тонкие белые руки с веснушками в свои, как наматываю локон рыжих волос на палец. Они такие гладкие и мягкие, и пахнут грушей и ванилью. Я резко открыл глаза.

Стоп, стоп, стоп…

Что это еще за мысли такие?

И вдруг моя коляска поехала: послушник и Ольга уже прощались.

– Вова, на следующей неделе мы со студентами и отцом Николаем идем в поход. Недалеко. В сад Ермака. Будем рисовать вечерний нижний город. Если хочешь, то… ты мог бы к нам присоединиться.

Пока Владимир топтался на месте и упускал свою удачу, у меня вырвалось:

– Да мы с удовольствием! Он теперь без меня никуда. Так что непременно будем. Когда, говоришь, мероприятие?

Ольга смущенно улыбнулась и опустила глаза.

– В следующий четверг.

– Мы придем, – сказал твердо Владимир.

Когда мы уходили, солнце заглянуло в окна и озарило комнату светом. Иконы засияли золотом, макушки девушек с выбивающимися локонами тоже подсвечивались летними лучами.

Похоже, у меня появилась возможность понаблюдать за настоящими художниками. И эти двое смогут побыть вместе.

Остаток дня прошел как обычно: в трудах Владимира и в моей лени и бездействии. За ужином мы ели картофельную запеканку с грибами. Я не мог удержаться, чтобы не подколоть его.

– Не думал, что ты такой робкий.

– Ты про Ольгу что ли? – невесело усмехнулся он.

– Ага.

– Не пара я ей, – послушник хмуро уставился в тарелку. – Она такая чистая и светлая… Однажды Ольга обязательно встретит какого-нибудь достойного человека. Я могу позволить себе только любоваться ею со стороны.

– Любишь ты заниматься самобичеванием! – хмыкнул я, но в душу лезть не стал, потому что в своей творилось непонятно что!

Последние несколько дней настроение у меня было отвратительное. Мой мир сплошных привилегий, в котором я рос, не соответствовал реальному миру, с которым я столкнулся здесь. Всегда считал, что мне никогда не придется прикладывать каких-либо усилий, как было в детстве и юности. Наверное, надеялся, что моя жизнь так и останется сказкой, когда за меня все решали родители и делала прислуга. Но теперь, вдали от семьи, ко мне постепенно приходило осознание, что все не так радужно, что никто не позаботится обо мне, кроме меня самого. Особенно если не станет отца, а ему уже перевалило за пятьдесят. Как же тяжело это было переживать! Все-таки придется начать шевелиться и наконец определиться, чем заняться в жизни. Это раздражало!

Мы ужинали в молчании, только на фоне бубнил один из послушников – читал житие Иоанна Златоуста.

– А ты что такой хмурый? – вдруг спросил Владимир. – Как ни посмотрю на тебя, все мрачнее Тобола перед дождем.

– Не знаю… – я некоторое время обдумывал его вопрос, копаясь в ворохе мыслей и глядя на братию в черной одежде за другими столами. – В целом, все неплохо. Да, есть проблемы со здоровьем, но пока справляюсь с твоей помощью. И все равно… Радости нет. Никак не избавлюсь от депрессии. Она у меня была и до несчастного случая, а после – вообще приобрела катастрофические масштабы.

– Мне всегда казалось, что депрессия – это выдумка лентяев, – весело хмыкнул Владимир.

– Нет.